Артур Сумароков
Диана никогда не была безутешна и, даже овдовев, приняла случившееся как привычную неизбежность, рутинную данность, сознательный рок, противиться которому она не в силах. Впрочем, и желания такого у Дианы не возникало, ибо смерть для нее вторична, а жизнь, пускай и замкнутая в пределах заброшенного во вневременьи родимого особняка, — первична. Все в ней всегда кипело, искрилось, безумствовало. Всю ее яркую, броскую, карнавальную жизнь нельзя уместить в несколько фраз, невозможно охватить одним кадром. И в этот суматошный и странный мир Дианы после длительного отсутствия, связанного с пребыванием в психиатрической лечебнице(на дворе, между тем, течет и плавится воском на солнце 2015 год, когда можно свободно отправить в лепрозорий ненужных детей своих), врывается ее сын Стив — не уступающий в своей неземной делирийности матери. Копившаяся годами злость стремится вылиться океаном слез, многократным эхом истерик в пустоте, невысказанной и невыстраданной еще болью в то время, когда в несуществующей по сути своей семье появляется третий, который на сей раз не будет лишним.
Главный каннский фаворит последнего времени, канадский вундеркинд Ксавье Долан, все фильмы которого являются удивительно созвучными актуальному времени, при этом оставаясь и сугубо универсальными высказываниями о разрушенном гуманизме и тлетворности ханжества, таки снял свою собственную «Медею»(первая принадлежит, естественно, Фон Триеру) и «Мою мать»(Оноре, впрочем, превзойдя по всем основным параметрам), зарифмовав оба эти фильма на тему рокового материнства в своей пятой по счету крупной режиссерской работе — фильме «Мамочка» 2014 года, открывавшем, естественно, нынешний Каннский кинофестиваль, забрав с него двойной приз жюри. Впрочем, «Мамочка» стремится и закольцевать до основания весь творческий путь молодого да борзого канадского дарования, связав картину единым узлом в теме взаимоотношений между детьми и родителями, узже — между матерью и сыном, с дебютом Долана — картиной пятилетней давности и фертильной культовости «Я убил свою мать».
Именно последнее — желание принизить, уничтожить, убить родное естество, мать свою, подарившую жизнь своему ребенку, который вышел из-под всякого контроля, и не нашел ни усмирения, ни успокоения, будучи недолюбленным — ощутимо звучит в «Мамочке» тревожными набатами, стучит барабанами пульса в ушах, звенит многочисленными ссорами и фонит кошмарными снами(тогда как «Я убил мою маму» лежало в пределах гротеска, магического и физиологического реализма, годаровского экспериментаторства, ненарочитого ученического синефильства, и поиска авторского стиля, обретения собственного голоса и кинематографического языка), делая личную драму Стива и Дианы — меж тем, явно носящую рясу автобиографичности ввиду повторного обращения Долана к теме Медеи на современный лад — трагедией, нерв которой вот-вот порвется на наших глазах. «Мамочка» — это уже совершенно зрелое и болезненное кино, не ставящее перед собой целей шокировать, но — осознать, разобраться, постичь и отпустить. Впрочем, отпустить своего искрометного светловолосого дитяти, так смутно похожего на самого Долана, свою плоть от плоти, заточенную в клетку по своей же воле, убить в нем право на юношеский бунт, на экспрессию максимализма, на первую любовь и первую кровь, дать ему вольницу и горницу среди бесконечных просторов Канады недалекого будущего, Диане не дано. Она держится за своего сына хваткой Цербера, выдавливая в нем остатки непосредственности, лепя его по своей кальке, творя из него личность, рядом с которой ей будет удобно, но не ему. Подобные садистические отношения, построенные по гегелевскому принципу или даже по заветам Де Сада, уже звучали у Долана ранее в его обманчиво притворявшемся триллером «Томе на ферме», где во главу угла была вновь поставлена тема любовных конфликтов, возникших на почве трагической гибели и взаимных обвинений, осознания собственной вины и тяжкого наказания за ту случайно причиненную боль.
Но любовный треугольник из сына-матери-любовника брата в «Томе на ферме» обернулся авторским высказыванием о любви как игре с неожиданным результатом, о похоти и власти с хичкоковско-ханекевскими полутонами. В конце концов, в «Томе на ферме» отсутствовала всякая гетеросексуальность, а привычный долановский поиск своего Я, своей гендерной принадлежности был уже завершен. «Мамочка» уже кино совершенно иного, именно что гетеросексуального рода, разыгранное в неслучайных социополитических условиях 2015 года. На будущности действия Долан будто специально слишком заостряет внимание, чтобы придать картине флер актуального комментария, но вскоре, увлекшись фрустрационной рефлексией собственных героев, где на одного М целых две Ж самого стервозного типа, Долан делает картину и вовсе вневременной, ломая к тому же привычную для себя глянцевую стилистику, а в многочисленных музыкальных фразах, синонимичных фразам монтажным, с плавной поступью синематического перехода, пряча рисунок нетривиальной метафоричности. Собственно, каждый из персонажей здесь словно пришел не из мира реального, а из пространства мифического, надреального, преисполненного фантомных болей и просто фантомов. Эротизм обрывается в картине экзистенциальной неопределенностью, вместо бурного тройственного секса, отягощенного инцестом и неизлечимой уже социопатией, близкой к психопатии, у Долана выходит фильм не о Сыне, проживающем свои лучшие года в кризисе, в изломе физическом и надломе психическом, а о Матери, Мамочке, Маман в альмодоварском смысле(тема Альмодовара в контексте всего творчества Долана достойна отдельного разговора; «Я убил свою мать» созвучно «Все о моей матери», тогда как «Мамочка», естественно, синонимизирует «Возвращению», причем тема возвращения имеется и у Долана).
Мать для Долана из обоих фильмов, образующих по сути дилогию, рассказывающую на первый взгляд об одном и том же, но с поправками в суждениях и с ремарками с точки зрения исполнения, это не святая, не Грааль, не Лоно, перед которым надо поклоняться, выламывая руки и вымаливая прощения. «Мамочка» — это о кино о нераскаявшейся грешнице, которая привела в суетный мир своего сына, но не знает как с ним правильно обращаться, ибо время воспитания упущено, а жизнь растрачена на дамский набор будуарных веселостей современной женщины вне правил, достигшей апогея собственной эмансипированности и ей упивающейся. Тени маргинальности, социальной отрешенности центробежного в сюжетной конструкции картины трио, внешней благополучности при внутренней разобщенности, нависают густыми от черноты грозовыми тучами слишком очевидно, чтобы быть невысказанными, но Долан скрадывает любую девиантность, обрывая ее на полуслове и сосредотачиваясь не на шокомании, а на почти ходоровской психомагии, тогда как элементы педагогической драмы кажутся слишком нарочитыми, чтобы в финале выплеснуться истерией и исповедью, которая уравняет виновных и безвинных, ангелов и демонов. Если героиню дебютной убиенной мамы было жаль, ее хотелось понять, простить, забыть ее грехи и принять такой какая она есть, дав ее сыну право на все, что он заслужил, то почти такую же героиню в «Мамочке», лишенную шелухи гротесковости, уже нет. Впрочем, «Мамочка» — это кино, рассказанное с позиции обеих сторон. Не консервативное, а экспансивное. О любви ли это кино? Да, если принять как данность расхожее выражение о том, что любовь ранит. Любовь в картине слишком сложна, чтобы быть упрощенной, сниженной до бытового уровня. Да и весь быт в картине сведен до аскезы, его нет на периферии, а все пространство картины, — фильмически полистилистической, с переходами от малого экрана к большому, от стандартных приемов до постмодернистских, от беззвучной тишины до оглушающей громкости намеренного попсового бэкграунда прямиком из 90-х годов, невзирая на иное хронотопическое пространство фильма — занято, вплоть до состояния толпы, тремя персонажами, главная из которых Мать. Ди, Диана, Дай. У нее множество имен, лик, но натура одна, неизменная и неизмеримая. Впрочем, Долан пытается понять не только сущность Матери, но сущность Женщины, остающейся для него непостижимой загадкой, неразгаданной тайной, нераскрытой книгой, нерасшифрованным посланием. «Мамочка» стремится хотя бы наполовину к этому, ведь узнать Женщину значит узнать Бога, тогда как мужчину Долан изучил уже вдоль и поперек. Очень личное и снятое будто на мобильный телефон, этакое острое и проницательное кинонаблюдение, фильм Долана не оставляет привкуса недосказанности.
